Даниил Константинов: «Власти планировали большой процесс о "правом подполье"»
История Даниила Константинова уникальна. Впервые гражданского деятеля арестовали за убийство, которого он не совершал, — дело сфальсифицировали от начала до конца. Впервые в истории российского суда обвинение в убийстве было переквалифицировано на хулиганство. После освобождения Константинов уехал из России и получил политическое убежище в Литве. Он встретился с Романом Попковым и Зоей Световой в Вильнюсе и рассказал им, почему его посадили и как предлагали помочь Кремлю в Донбассе.
— Я уехал 18 октября 2014 года: поступали вполне определенные сигналы из органов государственной власти, что преследования могут быть продолжены в новом виде, и мне настоятельно рекомендовали покинуть Россию в течение нескольких дней. Я улетел в Таиланд: во-первых, это безвизовая страна, а во-вторых, мне хотелось просто немного отдохнуть.
— В Таиланде за вами следили?
— Да, демонстративно. Это выглядело следующим образом: представьте, что вы приходите в пустой ресторан три дня подряд, вечером в разное время. И каждый раз вслед за вами появляется одна и та же девушка, которая садится рядом в пустом зале. Сидит и слушает. Берет, скажем, только пиво или легкие напитки. Это была девушка такого, я бы сказал, милицейского вида. Поскольку Таиланд — страна специфическая, я боялся провокаций. Боялся, что могут подбросить наркотики или еще что-то. А наказания очень серьезные, вплоть до смертной казни. Через два месяца я понял, что оттуда надо уходить. Мы связались с друзьями в Европе, прилетели в Грузию и уже в Грузии оформили визу в Литву.
— Вы получили политическое убежище в Литве?
— Да, причем довольно быстро и без проблем. Выяснилось, что моя ситуация здесь известна. Когда я проходил собеседование, то у тех, с кем я говорил, была толстая папка материалов, не все из которых они согласились мне показать, и через несколько недель они предоставили мне убежище. Заявили, что для них моя ситуация кристально ясна, и вопросов ко мне не возникает. Для меня политическое убежище — это не столько попытка как-то комфортно устроиться, сколько некий промежуточный политико-правовой итог дела. Мне нужно было утвердить некую последовательность правовых итогов данного дела: приговор, суд, предоставленное европейским государством политического убежища и Европейский суд по правам человека, куда мы уже обратились с двумя жалобами.
— Ваше дело было достаточно громким, но тем не менее у нашего общества короткая память. Давайте вспомним, как оно начиналось и почему вообще возникло.
— Осенью 2011 года я стал активно заниматься политической деятельностью на фланге русских националистов. Весной началась компания «Хватит кормить Кавказ», и я посчитал это первым конструктивным требованием со стороны русского национального движения за всю историю его существования. Вместо некоей абстрактной идеи выдвигались конкретные, вполне определенные требования. Было сказано, что субъекты Российской Федерации равноправны, что русские регионы и русские граждане имеют такие же права, как и все остальные, что мы против некоего привилегированного положения отдельных регионов, что мы против того, что на Северном Кавказе сформирована феодальная система, которая является в то же самое время одной из основных опор существующего режима. Мы не повторяли старые заученные мантры про отсутствие честных выборов, свободных СМИ. Мы сказали: посмотрите, у вас есть кадыровский режим, они выступают в роли цепных псов, опричников. Мы сейчас все больше убеждаемся, что это правда, и этот режим сознательно, целенаправленно финансируется за счет бюджета России, в ущерб другим регионам, вне всякой связи с правами граждан России, кстати, в том же числе и на Кавказе. Надо понимать, что эти деньги, которые туда перечисляются из бюджета, прежде всего идут этим правящим кланам, практически не доходя до населения. Первым был марш против этнопреступности. Мы это решили сделать на фоне роста убийств в ходе столкновения с выходцами с Кавказа и со Средней Азии. На марш вышло около тысячи человек, что в то время было очень много. Напомню, это было еще до Болотной, Сахарова, общегражданских протестов. Спецслужбам такая активность категорически не понравилась. Я потом прочитал в разных докладных записках о себе: «Константинов регулярно нарушает оперативную обстановку в регионе». Кампания «Хватит кормить Кавказ» вызвала у большое недовольство наверху. А уже зимой 2011 года начались массовые гражданские выступления. И вот пока мы не принимали участия в этих общих выступлениях, нас никто не трогал.
Все изменилось 5 декабря 2011 года. Прошел митинг за честные выборы, потом несанкционированное шествие, потом еще несколько шествий. Меня вместе с десятками других задержали после шествия на Тверской, доставили в ОВД. Ночью из камеры вызвали на беседу. Я увидел некоего крупного господина, которого сначала принял за адвоката. Но когда он начал говорить, я понял, что ошибся. Он представился: «Я тот, кто вывозил Линдерман (Владимир Линдерман — идеолог НБП, которого депортировали из России в Латвию 19 марта 2008 года. — «Открытая Россия»). Я сразу напрягся: «Так что, вы меня тоже куда-то вывезете?»
Он сказал: «Нет, надо поговорить». Заявил, что то, чем я занимаюсь, особенно сейчас, когда происходят большие протесты, заканчивается или тюрьмой или смертью. Я потребовал его представиться и после долгих препирательств, он достал свое удостоверение, но я успел разглядеть только место работы: главное управление по противодействию экстремизму МВД России. Мы знаем, что у офицеров ФСБ бывают совершенно разные удостоверения, то есть я и сегодня не знаю, кто это был на самом деле. Крупный мужчина, похожий на военного спеца. Он сказал, что «хорошо бы встретиться и обсудить сотрудничество», сказал, что общается «со всеми вашими старшими», назвал мне Демушкина, Белова. Я ему ответил, что я такими вещами не занимаюсь. Я такими вещами действительно не занимаюсь, потому что я воспитан в семье Ильи Константинова, который фактически всю свою жизнь находился в оппозиции к действующей власти. Я был воспитан в том духе, что сотрудничество с органами неприемлемо. Видимо, со мной это сыграло злую шутку.
— Разговор был довольно долгий, и я пытался его как-то вразумить: «Я не знаю, за что вы меня привлечете. Но я таких глупостей, как ваши клиенты на митингах, не говорю. Я подразумевал возможность привлечения по 282-й статье». Он внимательно посмотрел на меня и сказал: «Я знаю». И тогда я понял, что у них совершенно другие планы, и уже 1 марта 2012-го я получил сообщение по скайпу от своего товарища Дмитрия Феоктистова. Он рассказал, что его вызвали в центр «Э», показали мою фотографию и сказали, что меня подозревают в убийстве. Точнее, на тот момент это было обвинение по статье 111, части 4 (нанесение тяжких телесных повреждений, повлекших смерть»). Я тут же стал публично говорить, что против меня затевается уголовное дело. Но что интересно: с 1 по 22 марта, до дня моего ареста, ничего не происходило. Я участвовал в митингах, был их заявителем, вел переговоры с представителями мэрии Москвы, и ко мне не возникало никаких вопросов. Потом я узнал, что был подозреваемым в убийстве с 21 декабря 2011 года. Утром 22 марта ко мне в квартиру пришел дворник, который сказал, что я должен переставить машину. Я сразу почувствовал неладное, начал звонить адвокатам, а через 10 минут начался штурм квартиры.
Меня забрали без объяснения причин, увезли в СУ по Южному административному округу, где произошло следующее: там оказался следователь и оперативники из разных подразделений. Следователь подошел ко мне, открыл папку, показал мне фотографии каких-то людей в толпе и сказал: «Ты нам не нужен. Сейчас даешь расклады на этих людей и через два часа идешь домой». Я отказался. Тогда он сказал: «Будем производить опознание».
— Какие показания нужны были следователю?
— Я так понимаю, что речь шла об участниках марша против этнопреступности. Я на этих фотографиях некоторых людей узнал.
— Что было потом?
— Потом оперативники привели свидетеля Сафронова, и началось опознание. Свидетель ничего не помнил: ни даты происшествия, ни подробностей, но тем не менее его показания были записаны, как нужно. Протокол опознания был сфабрикован прямо в присутствии адвоката Оксаны Михалкиной. Были вписаны абзацы, фразы, которых свидетель не говорил. Меня признали задержанным и отправили в ИВС.
— Свидетель Сафронов говорил, что видел вас в момент убийства?
— Да, но при этом он всячески уклонялся от рассказа о самом убийстве и ноже. Он сидел рядом со мной и говорил: «Я не видел ножа». Ему говорили: «Говори, как раньше». Потом записывали в протокол совсем не то, что он говорил. Я думаю, это обычное дело.
— А вам сказали, в чем вас обвиняют?
— Да, я вину не признавал, но не мог дать показания, потому что я даже не знал дату преступления. Причем этот факт зафиксирован во всех процессуальных документах, составленных 22 марта. В них написано, что преступление было совершено «в начале декабря 2011 года». Это же правовой нонсенс: человека задерживают, предъявляют ему обвинения без точной даты преступления, тем не менее пытаются получить с него показания, отправляют его в ИВС. Только на следующий день я узнал, что речь идет о 3 декабря. Я сразу вспомнил, что мы были на дне рождения у моей мамы. Мы с адвокатом решили какое-то время не сообщать об этом следствию: мы боялись, что мое алиби попытаются опрокинуть: надавить на свидетелей, сфабриковать доказательства и так далее. Во многом именно так и произошло потом. После того как мы заявили об алиби, вся работа следствия была направлена только на то, чтобы как-то его расшатать.
— В СИЗО к вам приходили оперативники? Какие-то торги с вами велись?
— Единственный раз оперативники с воли пришли 29 марта в день предъявления обвинения. Но им не удалось со мной поговорить, потому что адвокат приехала раньше; конфиденциального разговора не получилось. Дальнейшие попытки со мной переговорить осуществляли оперативники ФСИН.
— Как это происходит?
— Очень просто. Они вызывают человека из камеры и пытаются «на голубом глазу» расспросить его, действительно ли он виновен и вообще, что он думает по этому поводу. Со мной такие встречи очень быстро прекратились, потому что оперативники поняли, что это совершенно бессмысленно. Они ничего уже не предлагали, просто пытались пообщаться и что-нибудь узнать.
— Пыталось ли следствие ухудшить ваше положение в СИЗО, чтобы заставить вас признать вину или пойти на сотрудничество?
— Такие попытки предпринимались. Летом 2012 года поступили угрозы, что меня переведут в пресс-хату к кавказцам и меня ждут неприятности. Мы предали эти угрозы гласности, Алексей Навальный опубликовал у себя в твиттере, за что ему спасибо — его твиттер популярен, и это сыграло свою роль.
— Через кого передаются подобные угрозы?
— Делается очень просто: оперативник вызывает к себе смотрящего за камерой, он передает тебе. Таким образом напрямую эти угрозы не высказываются, и ты не можешь написать заявление о преступлении. А потом они свою угрозу реализовали. После выборов в КС оппозиции мне ужесточили обвинение: перебили статью со 105-й, часть первая, на часть вторую. Я немедленно подал ходатайство о суде присяжных. И через неделю обвинение вернулось на первую часть 105-й статьи, чтобы присяжные не могли слушать мое дело. Недавно я узнал, что Бастрыкин интересовался у следователя, есть ли возможность осудить Константинова судом присяжных. Как мне передали, следователь сказал Бастрыкину, что на сто процентов не уверен в обвинительном приговоре. И тогда Яковенко, бывший руководитель СУ по Москве, успокоил шефа: «Я вас уверяю: мы направим дело в районный суд и там добьемся обвинительного приговора». После ужесточения обвинения меня перевели в камеру к кавказцам на старый корпус «Матросской тишины», так называемый малый спец. Какое-то время я был единственным славянином в этой камере. И все это время были попытки создать мне неприятности. Оперативники вызывали сокамерников, провоцировали их, рассказывали про меня, что я ужасный скинхед, но поскольку это не соответствовало действительности, то меня не прессовали. И когда через два месяца оперативники поняли, что это не работает, меня вернули на спецкорпус.
— А почему они вас не прессовали?
— Здесь несколько обстоятельств. Во-первых, я своим сокамерникам объяснил, что нельзя доверять сотрудникам системы исполнения наказаний. И больше того: строго говоря, согласно воровским понятиям, это запрещено. Как говорится, веры мусорам нет. Прошу прощения, это очень серьезное заявление, потому что сразу же оно ставит человека в неловкое положение. Во-вторых, у них всегда была возможность выйти в интернет и посмотреть всю информацию обо мне, о моей публичной и легальной деятельности: никаких случаев насилия там не было. В-третьих, я подробно и мотивированно излагал свою позицию, объяснял, за что я выступаю, против кого и зачем.
— В тюрьме взаимная агрессия растет в невероятных пропорциях: не обязательно что-то обоснованно говорить, есть просто повод для агрессии, и она начинает развиваться по нарастающей. Вот, например, скажут, что вы скинхед, или еще что-нибудь придумают. Очень часто я слышал, что используются сексуальные истории. Против коммерсантов организуют заказные статьи в газетах, пишут, что они, например, гомосексуалисты, и эти статьи подбрасывают в камеры. Но со мной это не получилось. Я вообще человек везучий, как сказала однажды Анна Каретникова (член ОНК Москвы. — Открытая Россия), «нечеловечески везучий». Все их попытки что-то сделать против меня наталкивались на какие-то объективные препятствия.
— Как вы переживали несвободу?
— Если честно, ужасно. Отчаяние было, особенно в первые дни. Я вообще не понимал, как такое возможно на свете. В какой-то момент я почти себя похоронил. Подумал, что это надолго, на многие годы. Понимаете, человек может готовить себя к чему-то одному, но когда он столкнется с конкретными обстоятельствами, окажется, что все тяжелее, чем он думал. Ложное обвинение — это очень тяжело. Это тяжелее даже, чем посадка по экстремизму или по реальному преступлению, потому что эта чудовищная несправедливость, которая разрушает твою нервную систему. Но я очень быстро собрался и дальше старался полностью сохранить самообладание в течение двух с половиной лет.
— 26 декабря 2013 года ваше дело вернули на доследование. Суд не стал его рассматривать. Почему так произошло?
— Следствие совершило крупную ошибку: они выбрали не ту дату преступления. Я думаю, что выбор был банальный, просто по сетке биллинга. Если человек в определенное время кому-то не звонит и его звонок нигде не зафиксирован с привязкой к базовой станции сотовой связи, то почему бы в это время не обвинить его в совершении преступления? А у меня 3 декабря 2011 года был перерыв в телефонных звонках, но не в интернет-соединениях, что интересно. Потом это тоже сыграло свою роль. Дальше для фабрикации дела надо найти еще такого свидетеля, как Сафронов — рецидивиста, который очень сильно увяз во взаимоотношениях с органами.
— Как они выбирали убийство? Просто ткнули пальцем?
— Не знаю, для меня это до сих пор загадка. Мы в ходе суда узнали, что уже 3 декабря на место убийство — кроме уголовного розыска и СК — выехала бригада центра «Э». Была команда: посадить определенного человека. А как технически это было сделано, я вам расскажу: 21 декабря 2011 года из главного управления по противодействию экстремизму поступил рапорт в местный следственный комитет, что Константинов, возможно, является лицом, причастным к совершению преступления. Это было за четыре месяца до моего ареста. И дальше началась работа. У Сафронова, единственного свидетеля обвинения, менялись показания на протяжении нескольких месяцев. Но Сафронов им был очень нужен, потому что если нет вещественных доказательств, то нужно прямое свидетельство. Мне даже судьи — и первая, и вторая — говорили: «Ну я все понимаю, но вас ведь опознали. Как с этим быть?» А этот свидетель успел в перерыве между следственными действиями по моему делу, находясь под государственной защитой, совершить десять краж со взломом. И получил за эти преступления условный срок. Мы с огромным трудом смогли получить эти сведения. Мы направили в Нижегородскую область, где были совершены эти кражи, нашего адвоката. Надо сказать, что свидетель Сафронов и начальник Нижегородского центра «Э» — выходцы из одной деревни. Но мы достали оба приговора суда по его делу и приобщили их к материалам моего уголовного дела. И это создало сразу невыносимую картину для следствия и суда.
— У вас было железное алиби: в момент убийства вы были на дне рождения вашей мамы.
— Это алиби подтверждается многими доказательствами. Это не только мои показания и показания свидетелей, это биллинги телефонных переговоров всех пяти свидетелей, которые абсолютно точно указывают их место положения в этот момент, вплоть до азимута движения одного из свидетелей, который направлялся на машине к ресторану «Дайкон». Это звонок в ресторан моего отца по телефону, который заказывал столик. Этот звонок был зафиксирован биллингом. Это тетрадь заказа столиков, которая совпадает с этим звонком. Кроме того, если бы мы следовали советам первой судьи, которая говорила нам, чтобы мы не поднимали шум, то меня точно бы осудили лет на десять.
— Есть теория по вашему делу: был парень — очень дерзкий, он сильно мешал Кремлю в плане смычки либералов и националистов. Было принято решение его посадить. Грубо сфабриковали дело, не получилось. Можно было вынести обвинительный приговор, но это оказалось чревато совсем уже громким скандалом. Значит, решили отпустить: он ведь все равно уедет из страны уедет, и не будет этого яркого перспективного лидера. Вы согласны с этой версий?
— В общем, да. Я не из тех людей, кто будет всегда при плохой игре пытаться сохранить хорошую мину. Я прекрасно понимаю, что меня в конце концов выдавили из страны. Но я просто другого выхода не видел.
— Но почему все-таки придумали дело об убийстве? Почему не привлекли вас за экстремизм?
— Но ведь придумывают совершенно бредовые обвинения: например, вот Навальный украл картину, но убийство? Любое преступление всегда подбирается под образ предполагаемого преступника. Нелепо обвинять Навального в убийстве на улице Янгеля. Он не похож. Он высокий мужчина, интеллигентный, в хорошей рубашке, занимается антикоррупционными расследованиями. Ему может подойти только мошенничество.
— А вы?
— А я лысый, крупный, довольно брутальный мужчина в кожаной куртке, который в принципе внешне похож на того, кто может совершить насильственное преступление.
— Были ли еще попытки заставить вас сотрудничать с властью?
— Когда до приговора оставалось всего несколько недель, были предприняты попытки наладить со мной контакт и привлечь меня на сторону Кремля.
— Как это происходило?
— Мне позвонил в СИЗО мой старый знакомый, которого я считал своим товарищем. Он сказал мне, что его «добрый знакомый» придет ко мне пообщаться в СИЗО. Попросил его выслушать и пойти на компромисс. Этот человек не пришел ко мне, но он встретился кое с кем из моих близких и предложил ему сотрудничество «по линии Донбасса».
— Что это значит?
— Речь шла о какой-то практической деятельности. То есть они планировали с моим участием что-то делать.
— А взамен?
— Они обещали меня вытащить прямо из лагеря после приговора. Утверждали, что для них это не проблема.
— Какие гарантии они давали?
— Они были заинтересованы, чтобы я вышел и работал с ними. Иначе бы не предлагали. А это был тот период, когда на востоке Украины шли боевые действия. И мы, конечно, от этого открестились всячески. Все подробности этих разговоров я узнал только после освобождения.
— Вы должны были поехать на восток Украины и занять там какой-то пост?
— По поводу поста сомневаюсь. Но, видимо, я должен был оказывать какую-то поддержку, возможно, организационную. Честно скажу: я не знаю. Я, во-первых, в недоумении, потому что я не знаю, чем я привлек такое большое внимание к своей персоне. Ничего особо выдающегося я на момент 2011 года собой не представлял. Видимо, у них какие-то свои представления: они что-то видят в людях мнимое или существующее и считают, что их надо использовать каким-то образом. Когда я знакомился с материалами своего уголовного дела, я увидел ряд справок из главного управления по противодействию экстремизму. Справки, подписанные чинами в ранге генералов, например, генерал-майором Смирновым, заместителем руководителя главного управления по противодействия экстремизма МВД РФ, писал в этих справках, что Даниил Ильич Константинов является организатором преступного экстремистского сообщества, который ни много ни мало организует, финансирует, координирует экстремистскую деятельность в РФ, а также при помощи аффилированных компаний и незаконных коммерческих схем финансирует незаконные экстремистские организации, лиц, осужденных за экстремистскую деятельность, и т.д., и т.п. В этих же справках назывался мой отец, назывались разные организации: русское общественное движение Константина Крылова, Национально-демократическая партия, партия «Новая сила» Валерия Соловья, еще ряд лиц и организаций. Я понял, что планировался большой процесс, нечто вроде «болотного дела» справа. Была задача создать образ мифического правового подполья с финансированием, с коммерческими документами. А зацепкой должно было выступить обвинение в убийстве.
— То есть сначала посадить вас за убийство, а потом возбудить второе дело?
— Обвинение в убийстве должно было послужить крючком, на который они меня хотели повесить, сломать морально и заставить сотрудничать. А затем, видимо, планировались провести большой показательный процесс русских националистов. В тот же день, когда меня задержали, были произведены обыски в Москве в наших офисах. Была изъята вся коммерческая документация, бухгалтерская отчетность, печать организации, 10 компьютеров, мои договоры с клиентами, а я занимался частной юридической практикой. Все это анализировалось и изучалось. Может быть, они действительно считали, что Константиновы — некие демиурги русского национализма, которые при помощи бизнеса финансируют эту деятельность. Но они не нашли никаких доказательств своей версии.
— В это время многие лидеры русского правового движения поддержали кремлевскую политику на востоке Украины: Константин Крылов, Сергей Шаргунов, Захар Прилепин. Получается, у власти был замысел сконструировать большую парамилитарную группу, и у вас был шанс влиться в этот проект?
— Шаргунов и Прилепин не являются лидерами русского национализма и сами себя таковыми не считают. Они писатели. Что касается лидеров русского национализма, я бы не делал никаких скороспелых выводов, я не знаю этого и не люблю кого-то обвинять огульно. Пусть каждый говорит сам за себя. Я вот могу сказать за себя: сигналы нам поступали разные и с разных сторон, что хорошо бы поддержать Крым и Донбасс.
— Вернемся к причинам вашего освобождения. Ваш отец был основным мотором вашей защиты. Он 24 часа в сутки доказывал, что вы невиновны, и в результате все получилось.
— На самом деле это один из немногих примеров, когда можно сказать, что вот так надо защищать своих. И я могу сказать: ребята, деритесь до конца. Защищайте всеми возможными способами.
— К кому Илья Константинов ходил за помощью? В администрацию президента? К политикам?
— В администрацию президента его не приглашают. Прежде всего, он обращался к оппозиционным политикам и правозащитникам. Он обошел всех — от русских националистов до Бориса Немцова, который, кстати, безо всяких вопросов подписал письмо в мою поддержку, хотя мы не были в очень хороших отношениях, а скорее наоборот.
— Что сыграло: все в совокупности или был конкретный человек, который помог?
— Думаю, все-таки большой массив обстоятельств. Постепенно эта проблема поднималась на более высокий уровень, вопрос обо мне задавался чиновникам все более высокого ранга.
— Путин знал о вашем деле?
— Знал. Во-первых, потому что ему задавали публичные вопросы на эту тему. И я знаю, что он был в курсе этой ситуации.
— Как судья смогла переквалифицировать обвинение в убийстве на обвинение в хулиганстве?
— Это очередной правовой нонсенс: меня признали виновным в том, в чем меня никогда не обвиняли, — прямо во время приговора. Я думаю, что с правовой точки зрения это невозможно: я никогда не обвинялся в хулиганстве и не был оправдан по убийству.
— Как вы видите свое будущее?
— Мне кажется, правильным наладить координацию между эмигрантским сообществом и постараться провести какую-то совместную работу. К большому сожалению я вижу, что эмигрантская среда разобщена, существуют разные группы, разные центры влияния, и они между собой не могут договориться по самым простым вопросам. Есть, допустим, Ходорковский, есть Каспаров, есть люди в Америки, в Литве — и нет никакой координации.
— Для чего они должны объединить усилия?
— Давайте начнем с политзаключенных. Есть люди, которые реально страдают от преследований в России. Неужели все те, кто собрался за границей, не могут оказать никакого влияния на этот процесс? Я думаю, что могут. Надо собирать информацию из России, передавать ее в международные правозащитные организации. Выходить на международные правовые институции. Выступать там, рассказывать о наиболее вопиющих случаях преследований, передавать списки. Общаться с руководствами европейских государств, чтобы они понимали, с кем имеют дело.
— Когда вы вернетесь в Россию?
— Я могу вернуться в любой момент. Необычность моей ситуации заключается в том, что я уехал не до суда, а после. На мне не висит уголовное преследование, розыск. Когда я увижу, что есть возможность для активной политической деятельности на оппозиционном поле, я вернусь. От Вильнюса до Москвы — всего час лету.
02 травня 2016 г., 09:36
