Я приехал в батальон “Айдар” с паспортом. Военный билет когда-то потерял. Через 3-4 дня нужно было отправить на передовую в Счастье какое-то количество людей, сменить ребят. Мы съездили на полигон, побегали, постреляли, и по результатам отобрали тех, кто поедет на фронт, а меня назначили взводным и сказали: “вот твой взвод, вези его в Счастье”. При том, что у меня нет офицерского звания. Я числился Бог знает кем, но почти месяц был командиром, до тех пор, пока меня не ранили.
Я — киевлянин. Когда-то в далеком прошлом я учился на радио-физическом, потом так получилось, что ушел в право и был юрисконсультом, журналистом, а последние 20 лет — я конференц-переводчик.
Конечно, умирать там никому не хочется, но летит “град” и ты не думаешь в этот момент: “Ой, это же летит “град”, он меня может убить”, - а быстро прыгаешь в блиндаж. Так и с пулей: свистит, думаешь, ага оттуда прилетела, значит, там может быть снайпер на этом чердаке, надо туда выпустить очередь.
У меня во взводе 26 человек. Одиннадцать из них — это ребята из Луганской области и Луганска. У кого-то мама там осталась, у кого-то жена. Однажды звонит один из бойцов в Каменный Брод своей жене и говорит: “ты там не переживай, мы скоро уже до вас дойдем, освободим”. Двухсотых в моем взводе было двое: один 65-летний вечный доброволец, вечный, потому что его даже формально, даже задним числом нельзя зачислить в списки части, — он уже все возрасты вышел, отставной офицер из села где-то между Мариуполем и Бердянском, а второй — Сережа Федоров, умер в реанимации уже здесь, в киевском госпитале, он из села Верхняя Покровка, Старобельского района. То есть, они защищали не просто территориальную целостность, а свое право, на своей земле спокойно жить и на своем комбайне работать, без всяких ЛНР, которые им нафиг были не нужны.
Мой заместитель, был на зачистке одного села, явно сепаратистского, когда вернулся, сказал: “Вперше в житті я йшов вулицею і відчував, що на мене дивляться, як на окупанта”. А у меня была другая ситуация: при нас обстреляли “Градами” село, которое находилось в нескольких километрах от Луганска и в километре от нас, но его обстреляли со стороны ЛНР, там загорелись дома, и мы с несколькими бойцами из моего взвода пошли посмотреть, есть ли раненые, нужна ли скорая. Раненых, слава Богу, не было, но была семья без крыши в прямом смысле, над головой, они сидели и плакали по этому поводу. Меня поразило, что семья достаточно молодая — муж и жена. Они нас угостили кислым молоком и стали рассказывать, что занимались откормом поросят. У них их было 9 штук, а после предыдущего обстрела где-то за неделю до этого, осталось только двое. Потому что снаряд влетел чуть ли не в кормушку. И женщина говорит: “Когда же эта война кончится”, а я стою рядом с ней, показываю в сторону Луганска, который в нескольких километрах, и говорю, что, наверное, когда уймем этих уродов, тогда и кончится. А она в ответ: “Мочите, ребята, мочите их и поскорее”.
Там — достаточно много людей, которые боялись, что их заставят говорить по-украински и так далее, но они совершенно не ожидали того, что эти “ЛНР” и “ДНР” им принесут.
Когда мы первый раз занимали Вергунский разъезд, там же в Вергунке задержали молодого сепаратиста, парню буквально года 24. С оружием в машине и так далее. Когда я его увидел, он лежал на асфальте, а вокруг были бойцы, которые достаточно агрессивно на него кинулись — и мне пришлось его спасать, так сказать. Когда мы с ребятами из моего взвода везли его в нашей машине в наручниках на базу, один из наших солдат, который родом из Луганской области, с ними полдороги разговаривал: “что же ты, дурак, пошел к сепаратистам? У меня сын такой, как ты, почему мой сын этой дурью не мается?”, — ему действительно жалко его стало. И добавил: “Вот хорошо, что ты в плен к нам попал, может, возьмешься за голову, а не погибнешь за “ЛНР”“. Мы с ним сигаретами делились, руки развязывали, чтоб мог покурить. И я не знаю насколько искренне, но он, когда все это послушал, сказал нам, что мы люди нормальные, и если бы знал это раньше, “в ополчение” не пошел бы.
Есть и в России, и здесь те люди, которых я, была бы возможность, уничтожил бы недрогнувшей рукой. Я о тех, кто отвечает за это все. Но в принципе у меня совершенно нет какой-то ненависти и агрессии ко всем подряд.
Если бы сепаратисты вышли с белым флагом, сдали оружие и сказали: “Все, мы пошли пахать земли”, — я бы сказал: “слава Богу, ребята”.
Я не ухожу глубоко в эмоции. Для меня страх — это какой-то стимул что-то правильно делать в сложившейся ситуации. Но был у меня случай, когда действительно всплакнул нормально, один из сильных эмоциональных моментов, я сам от себя не ожидал: шел по дороге в сторону нашего блокпоста, а дорога такая прифронтовая — ямы от мин, от “Града”. И на встречу едут 3 или 4 танка. Флаг наш, ребята на броне сидят и руками машут, я им машу в ответ, кто-то улыбается… А еще есть такая традиция у танкистов — качают пулеметом вверх-вниз, приветствуют так. Тогда мобильным можно было пользоваться — и я жену набрал, чтоб сказать, что все нормально. Звоню ей, вижу эти танки, и меня переполнили чувства: едут наши ребята, у нас есть танки, и мы скоро эту войну закончим. И я прямо в трубку всхлипывать начал. Вот такой кусочек моей войны.
У нас был такой однополчанин Илья Василаш — отставной офицер, пограничник, за 50 уже. Позывной — Дед. Когда мы были под Металлистом, он приходил к нам на позиции, доводилось общаться иногда. Потом в какой-то день приходит кто-то из наших, а часть батальона в это время где-то в другом месте воевала, и говорит, что несколько наших погибло и Дед — тоже двухсотый. Жалко его так стало — хороший человек. Мы с ребятами 50 грамм за упокой выпили, а буквально на следующий день, смотрим — Дед снова идет в нашу сторону. В этом бардаке бывает, что где-то в бою кого-то спутали или показалось, что погиб. Мы обрадовались, сказали, что теперь проставиться должен за то, что жив. Пошутили, поговорили. А еще через день пришел замротного и сказал, что Деда таки убило. Я вспомнил прошлый раз и надеялся, что это опять ошибка. А оказалось правдой.
Был бы я писателем, описал бы ощущения, что это такое: услышать когда кто-то погиб, потом пить за него на какой-то фанерке, потом встретить его живым, обниматься, и снова, теперь уже наверняка, потерять его. Рассказать-то об этом можно, но как передать, какие чувства мы при этом пережили?
Я сейчас мечтаю, чтоб лучше себя почувствовала моя любимая жена. У нее неважно с ногами сейчас. Когда меня привезли в Киев, Оля меня увидела где-то на 5-й день, потому что у нее к тому времени ноги не работали настолько, что она не могла приехать. Мы так и лежали в разных местах, думая друг о друге. Только на 5-й день приехал мой коллега, здоровый такой мужик с машиной. И Оля смогла, буквально вися на его плече, дойти от двери квартиры до лифта, спуститься и потом здесь дойти от машины до лавочки, чтоб мы с ней, наконец, увиделись.
А еще хочется, чтобы все пришло в норму в батальоне, потому что там есть некие свои внутренние проблемы. И чтоб рука поскорее срослась.
Текст и фото: Вика Ясинская, Цензор.НЕТ
ОРД
03 лютого 2015 г., 18:18
