Палачи и жертвы или В гробу карманов нет

Всегда любопытно: как люди, поучаствовавшие в подлости, примиряются потом сами с собой? Кант сказал: «Республика может состоять из дьяволов, если есть закон». Несчастье наше в том, что первых у нас много, а второго нет совсем.

Цинично констатируют: «Жизнь — штука сложная, и она одна»? Испытывают легкую неловкость и вечером, обнимая в постели жену, говорят: «Это все ради тебя, дорогая, и наших детей»? Заливают душу водкой? Ставят свечку и исповедуются? В то, что не понимают, когда совершают гадость, из-за которой другие идут по этапу, дети растут без отцов и матерей, люди теряют дело жизни или остаются без средств к существованию, — в это я не верю. Человек — если не брать совершенные отклонения — все-таки отличается от животного тем, что способен к рефлексии.

Мотив на подлость

Что испытывают судьи, выносящие позвоночные вердикты? Или депутаты, скорострельно принимающие репрессивные законы? Или лжесвидетели в погонах? И еще интереснее — мотив, почему соглашаются? Ну да, конечно: потеря насиженного места, зарплаты, льгот, статуса. Но судьи, даже ушедшие со скандалом, сегодня вполне успешно занимаются адвокатской практикой, бывшие депутаты — лоббистской деятельностью, люди в погонах находят себя в частной охране.

Это не советские времена, когда оставались лишь кочегарки да работа дворником. Труднее приходится журналистам и людям искусства, но кто-то уезжает на Украину или на гранты на Запад, кто-то уходит в рекламный бизнес. И главное: пока за отказ в соучастии в подлости не расстреливают, на зону не отправляют, и на паперти я их не встречала. Хотя допускаю, что кому-то приходится весьма не сладко.

Палачи и жертвы

В перестройку я много занималась бывшими следователями НКВД — с кем-то, как с полковниками Хватом и Боярским, встречалась, говорила, о ком-то читала дела и документы, про кого-то мне писали и рассказывали те, кто их стараниями оказался в лагерях, но выжил. И еще я искала тех, кто отказывался пытать, подписывать расстрельные обвинения и приговоры. Нашла.

В конце 1930-х на Дальнем Востоке был Терентий Дерибас, начальник НКВД края: он отказался проводить аресты по сфальсифицированным обвинениям. Расстрелян. Был следователь Глебов (имени не знаю), отказавшийся выбивать «показания» на командарма Якира. Расстрелян. Был в Витебске прокурор города С. Нускультер, ему пришла в голову странная по тем временам мысль: проверять законность содержания в камерах предварительного заключения арестованных местными чекистами. Расстрелян. Еще в документах проходили два начальника областных управлений НКВД — Капустин и Волков: застрелились сами.

Я хорошо знала генерала Бориса Викторова, который был сталинским прокурором, потом, в хрущевскую оттепель — заместителем Главного военного прокурора, которому была поручена реабилитация тех, кто сел, не вышел или вышел по той страшной 58-й статье (ее текст The New Times публиковал в № 20 от 11 июня 2012 г.). Уйдя на пенсию, Викторов много занимался известным делом о «заговоре в Красной Армии» — делом Тухачевского, показывал мне коричневые пятна старой крови на этих делах 1937 года.

Его давно нет в живых, и теперь я могу сказать: именно он тогда, еще во времена СССР, когда я работала в газете «Московские новости», помогал мне доставать документы и архивные дела — он считал, что люди должны и имеют право узнать правду о том, что творилось в подвалах лубянок по всей стране. Мне кажется, он думал, что тем частично возвращает родителей — детям: их непрочитанными жалобами, их страшными предсмертными, предрасстрельными письмами, называет имена их мучителей и душегубцев.

Кстати, о детях. Предположим, муки совести и прочие гуманитарные заморочки наших судей, депутатов и проч. особо не занимают. О душе и последней минуте не думают. А — о детях, о том, какую фамилию, репутацию им оставляют, — тоже нет?

В 1987 году я взяла интервью у следователя по делу академика Николая Вавилова — полковника Хвата, закончившего свою карьеру в КГБ начальником управления. Тогда еще были живы те, кто сумел не умереть в лагерях, — короче, старик огреб пару пощечин в переходе возле своего дома. Помню, меня тогда, во время интервью, больше всего потрясла одна его фраза.

Я спросила: «Вам не было жалко Вавилова? Ведь ему грозил расстрел или смерть в тюрьме? Так, по-человечески, не было жалко?» Хват рассмеялся (именно — рассмеялся): «Что значит жалко? Ну что он один, что ли?» После публикации ко мне в редакцию неожиданно приехал его племянник — физик из Ленинграда. «Вы понимаете, — говорил он мне, — дядя Саша был добрым гением нашей семьи, он спас нас, когда мы умирали от голода в блокаду»…

А потом пришла дочь Хвата Наташа, математик по профессии, работавшая тогда в одном очень приличном академическом институте Москвы. Пришла в крайнем смятении. О том, что ее отец делал в следственных комнатах НКВД, она не знала, да и не спрашивала. И тоже рассказывала, какой он замечательный папа. А я — о том, кого и к какой мере: тот же Вавилов, собравший крупнейшую в мире коллекцию семян растений, умер в Саратовской тюрьме от голодной дизентерии.

И еще о том, как в умирающем голодной смертью Ленинграде Хват с коллегами арестовывали людей, отбирали у их семей карточки и забирали себе. Она плакала: «Этого не может быть…» Не знаю, поменяла ли она фамилию — другие взрослые дети тех, кого упоминала в перестройку и потом, в 90-е, пресса, — меняли, знаю. Не хотели такое наследство передавать уже своим детям и детям детей.

То же было и после крушения Третьего рейха в Германии, и в Аргентине после конца военной хунты, при которой за десять лет пропали почти 20 тысяч молодых людей: судебные процессы идут до сих пор. И это — во времена, когда не было еще интернета. В Сети, как известно, ничего не умирает: информация будет жить и через пять лет, и через десять, и когда нас, живущих, уже не будет. И это — тоже не останавливает?

Наследство

Есть известная формула бизнесмена и миллиардера Михаила Прохорова: «в гробу карманов нет», верующие или атеисты — злата в землю или в небо не унесешь. Циники возражают: чистоплюи оставляют детям репутацию, подлецы — состояния.

Может быть, и так, только почему некие родственники Сталина — Джугашвили идут в суды, пытаясь доказать, что их предок людей на смерть не отправлял? Почему наследники известных мафиозных фамилий или как минимум тех, кто сделал миллиарды на грязных оборотах — того же Карнеги, создают фонды, жертвуют сотни миллионов долларов на хорошее, доброе, вечное? Не для того ли, чтобы отмыть имя, передать потомкам не только дворцы, самолеты и яхты, но и добрую память людскую?

В еврейский Судный день, в православный Чистый четверг перед Пасхой, в мусульманскую Ночь Предопределения накануне Рамадана синагоги, церкви, мечети забиты людьми, в том числе и теми, кто в другие дни года туда не заходит, атеистами, подозреваю, — тоже. И так — по всему миру. Это дни — покаяния и прощения. Значит, хотя бы раз в год появляется потребность сбросить с себя грязь, потому что жить с ней — если покопаться в своей душе — трудно, если не невозможно.

Впрочем, знаю, и это не останавливает. Потому-то Кант когда-то в дополнение к своему нравственному императиву («звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас») сформулировал в своем коротком и изумительно точном эссе «Об истории Вселенной» тезис: «Республика может состоять из дьяволов, если есть закон». Несчастье наше в том, что первых у нас много, а второго нет совсем.

Евгения Альбац, опубликовано в издании «The New Times»

Теги: НКВД